Земля  - Михаил Елизаров

В чёрно-зеркальном оконном стекле мелькнула крадущаяся обезьянья морда с обезображенным плоским носом и завернувшейся нездоровой губой. Но прежде чем я понял, чем чревато это летящее отражение, в моё, казалось, законопаченное левое ухо будто вонзилась дрель или какой-то обезумевший милицейский свисток.

Звук не испугал, а, скорее, парализовал меня. Контуженный децибелами, я даже не дёрнулся от неожиданности, разве чуть тряхнул головой, словно бы задремал и проснулся. Потом медленно повернул голову в сторону источника шума.

Почти впритык ко мне ухмылялось, дразнилось лицо плясуна Лёши – я видел мутные белки его горчично-зелёных глаз, липкую чёлку поперёк лба, посечённые ударами брови в бледных шрамах, изувеченную переносицу, распахнутый вкось рот, оскал заячьей губы, прокуренный янтарный клычок и беззубую десну цвета варёного мяса, подбородок в редкой щетине…

У этого лица не было конкретного возраста. Оно отражало лишь какой-то непонятный мне статус. Неожиданно всплыло поясняющее слово: “Крикун”. Это он и был – тот самый Лёша Крикун, о котором четверть часа назад осторожно говорил мне Никита.

Оглушённый, как после нокаута, я всё силился понять, что же произошло. К столу тем временем подтянулась дальняя компания. Не старые, не молодые, не крупные и не мелкие, одинаковые обликом, как псы в помоечной стае, размножившейся кровосмешением.

Поодаль шептались официантки. Старенькая Лена стояла, скрестив на груди руки с кровавым маникюром. Подошла сивая уборщица, а за ней какая-то совсем юная девчушка, почему-то босая.

“Учкудук” больше не играл. Я отчётливо слышал тишину правой стороной, практически не пострадавшей от Лёшиного крика. В левом ухе шипел и потрескивал равномерный шум, который случается, когда радиоприёмник вдруг теряет волну.

Я поглядел на Никиту, словно надеялся получить от него хоть какие-то вразумительные объяснения. Брат растерянно улыбался, щёки его медленно покрывал глупый пятнистый румянец.

Они обступили нас – похожие на вокзальных бродяг, с раззявленным любопытством уставились на меня. Во взглядах читался бешеный восторг, будто я только что продемонстрировал им какой-то невиданный трюк. Вместе с Лёшей их было пятеро.

Кудлатый, в грязно-белой, выбившейся из штанов рубашке, просипел Никите:

– Ты чё, предупредил его?!

– Нет, – решительно ответил Никита. – Он ничего не знал…

– Мож, он того, братец твой, глухой? – предположил второй – в замызганном костюме, похожем на старую школьную форму. Затем громко спросил меня, тыча коричневым пальцем в своё ухо: – Ты, паренёк, не слабослышащий часом?

– Нормальный, – ответил вместо меня Никита.

– Давненько такого не видел… – уважительно произнёс третий бродяга. Закинул на плечо пиджак с накладными замшевыми локтями. – Последний раз Гриша Кирза, земля пухом. И тот, в восемьдесят девятом году, помощник прокурора из Рязани. Как его звали-то, забыл?..

– Рогачёв вроде фамилия была, – вспомнила сивая уборщица.

– Не-е, – засомневался четвёртый, с детским отёчным лицом, как у спившегося карлика. – Помощника Маклаков звали, а Рогачёв – из Москвы…

Я смотрел в их косые физиономии, похожие на недобрые шаржи, на скалящуюся рваную губу Лёши Крикуна, гнусаво кулдычащего надо мной, прихлопывающего в ладоши: “Ай, мощща, ай, мощщища!..” – и понимал, что меня вовлекли в какой-то омерзительный розыгрыш. И Никита, зная, что так будет, сознательно привёл меня сюда.

Давненько я не испытывал такого кипящего бешенства. Резко отодвинул стул, встал и начал яростно:

– Это что сейчас было?! – и сразу осёкся. Звучал не мой обычный голос, а кукольный надорванный фальцет, точно я надышался гелия.

Бродяги дружно засмеялись, а Лёша Крикун ликующе заулюлюкал, как индеец из фильма. При этом он не переставал выбивать своими разбитыми башмаками какую-то бесноватую чечётку.

Я положил на стол очки и с разворота двинул Лёше в лицо. Точнее, метил боковым в челюсть, но в этот момент Лёшу будто скрючило от смеха, и моя рука вхолостую пронеслась над его лохматым затылком, а я просто крутанулся вокруг своей оси и едва не упал. Вестибулярные мои возможности, видимо, пострадали от разрушительного крика.

– Раз! – проорал Лёша. – Ебошь, паренёк, не жалей! – приплясывая, предупредил. – Но Крикуна три раза бьют! А больше нельзя!.. Не по пра-а-авилам!..

Взбешённый глумливым хохотом бродяг, я нанёс прямой удар, от которого Лёша не увернулся даже, а просто отвернулся, и мой кулак пролетел мимо цели.

– Два!.. – хором вскричала четвёрка.

– Ой, я не могу смотреть на это! – уборщица всплеснула руками. – Хватит над парнем измываться!..

– Не канючь, Захаровна! – строго возразил кудлатый. – Дай Лёше чуть поиздеваться. Он же последний скобарь-крикун!..

– Это я издеваюся?! – патетично, на весь зал, вскричал Лёша. Он уселся на стул и как умел изобразил своей искалеченной мимикой смирение. – Бей Лёшика, парень, – сказал неожиданно плаксиво. – Отводи душу…

Я подошёл к нему вплотную, каким-то чутьём понимая, что он действительно больше не станет увёртываться.

Лёша, как по кнопкам гармони, пробежал быстрыми пальцами по увечному своему лицу, причитая:

– Ни одной косточки живой не осталось! Ни единого целого местечка!.. Подставляю морду, как Христос!.. – судорожно сморгнул, и по щекам его покатились слёзы.

Я догадался, почему у Лёши искалеченное лицо, – Крикуна били те, кого он не сумел разжалобить. Я для острастки пошире размахнулся и щёлкнул Лёшу по лбу. Он комично взметнул руками, с громким воплем опрокинулся на спину вместе со стулом, будто мой щелчок повалил его.

На полу он свернулся калачиком и дважды проскулил:

– Больно! Больно! – спрятав лицо в ладонях.

Я решил, что Лёша перебарщивает со скоморошничеством, но, когда он на миг отнял руки, увидел, что у него нос и подбородок залиты кровью.

Над Крикуном склонились двое – бровастый и тот, что с лилипутским лицом, – подняли его и поволокли к своему столу.

В колонках нежно заиграли гитара и синтезатор, полилось задумчивое мычание. Печальный тенор пропел: “Лишь только подснежник распустится в срок… Лишь только приблизятся первые грозы… На белых стволах появляется сок… То плачут берёзы, то плачут берёзы…”

Я увидел, как уборщица Антонина Захаровна махнула в досаде рукой и удалилась, а чуть погодя вернулась с тряпкой – замыть на линолеуме кровавые кляксы, оставшиеся после Лёши. Старушка Лена вынесла и поставила перед Никитой тарелку с сырниками.

Шушукались, не расходясь, официантки возле барной стойки. В левом, казалось, бесповоротно оглохшем ухе занудливый радиошум неожиданно сменился вкрадчивым женским шепотком:

– В испанском языке существует два глагола со значением “быть”, “являться” – это ser и estar. Первый характеризуется продолжительностью длиной в жизнь или просто большой промежуток времени. Например, soy Natasha. Я есть Наташа, ею родилась и умру. А второй описывает переходные, временные состояния…